и понять не мог, что это за штуки такие и как их есть. Белые скрученные к верху куски не то теста, не то сала, паром исходят, пахнут мясом и чем-то незнакомым. Хельты вокруг тоже призадумались. Толстяк, недолго думая, схватил один, закинул в рот, проглотил.
— Это вроде маленького пирога с мясом. Вкусно!
После него и мы взялись. Кусаешь этот пирог, а оттуда бульон вместе с мясом прямо в рот стекает. Тут тебе и похлебка, и лепешка, и мясо зараз. А потом оглянулся и увидел, что узкоглазый в желтом платье не руками их хватает, а палочками берет, сует в плошку перед собой, а уж потом в рот. Вот чудной!
Запеченный тюлений бок, медвежьи лапы, поджаренный угорь, пропитанный травами, каша из белой крупы с курицей и грибами, неведомые тягучие сладости, от которых зубы прилипали друг к другу и никак не хотели отклеиваться.
— Я ж историю хотел рассказать! — спохватился Толстяк.
Заиграли музыканты. Загудел бодран, запела тальхарпа, зазвенели струны на арфе.
— Тогда меня ещё звали Толстяком шутки ради. Я был длинный и худой, как тот угорь. Поругались мы тогда с одним дураком, как его звали, не упомню, но прозвище было Полутролль. Как получилось, не скажу. Пьяный был.
Толстяк хохотнул, опростал кружку с мёдом. Вина нам больше не подавали.
— Слово за слово. Он мне зуб выбил, я ему нос сломал, вот и сговорились мы через три дня биться насмерть на мечах. Я тогда у одной вдовушки зимовал. Накормила она меня чем-то — два дня от выгребной ямы отойти не мог. Что не съем — сразу в сральник проваливается.
Я посмотрел на сладкую коричневую жижу, тающую на руках, подозвал раба, вытер пальцы и взялся за кружку. Ну в Бездну!
— Я тогда и не понял сразу. Третий день настал, а я всё дрищу и дрищу. Умирать не страшно, но ведь опозорюсь же! Вот я и послал к этому Полутроллю мальчишку с предложением биться в реке по пояс — там хоть обосраться можно. Перед рассветом туда добрался, портки скинул и в воду полез. Яйца едва ли не по самое горло залезли. Холодно, как под Скирировым взглядом.
Альмод начал тихонько похрюкивать от смеха.
— Пришёл Полутролль, а я уже синюшный стою. Это сейчас я весь день могу в проруби проторчать, а тогда я худой был. Да и руна всего четвертая. Полез этот ко мне с мечом, на камне поскользнулся, и я его на меч насадил. Целую руну получил за него, а после ещё и поправился. До того было всё не в коня корм, а нынче вона я какой красивый.
Болли развел руки, и его круглые бока покачнулись вслед. Мы дружно рассмеялись. Магнус восторженными глазами смотрел на хельтов и явно жаждал больше историй.
Тогда прокашлялся Моди Косы.
— Летом это было. С севера пришли и стадо угнали общинное, пастуха убили. Ну, мы следом и пошли. Меня отец старшим поставил, хотя там и посильнее были, но я следы лучше читал. Догнали их уже ночью. Я прокрался к ним, а они всего одного стража поставили, так я ему горло втихую перерезал. Ну, тепленькими их взяли. Связали им руки, значит, и подумали, что с ними делать. Заплечный моего отца и говорит: «Раз ты сын ярла, то тебе их и судить». Ну, я подумал и решил, что порубим их сейчас, и дело с концом. Ну все и согласились.
Косы был великолепен на поле в кнаттлейк. Я уверен, что и в бою он отлично себя показывает. Но вот рассказчик из него плохонький. Говорил мерно, скучно, однообразно. Ни похвальбы, ни чувств.
— Я думал, кому меч уступить, мож, кто на руну поднимется, так все на меня показали. Ну, я и начал им головы рубить. Тут их главный, косматый, что твоя баба, и говорит: «У меня волосы длинные, красивые, не хочу, мол, их пачкать кровью, может кто подержит?» Ну, заплечный бати и намотал его патлы на кулак. Я только замахнулся, а этот как дернется! Видимо, хотел, чтобы я своему руки подрубил. Да только хрен там плавал — дядька-то здоров. как бык, даже не шелохнулся.
Что было дальше, мы так и не узнали.
Музыка переменилась. Заиграли пронзительно дудки, задребезжали бубенцы, безрунный раб с круглым безволосым лицом тоненько затянул песнь на непонятном языке. И из боковой двери выбежали девицы, едва одетые. Живот голый пупком сверкает, вместо юбки — штаны прозрачные, через которые и ноги, и задницу разглядеть можно, плечи голые, груди болтаются, одной полоской ткани прикрытые. Но при этом некрасивые девки. Волос черный, глаза черные, сами низенькие, жирком подернутые, будто целыми днями сиднем сидели да пироги лопали.
И давай они под музыку вертеться! Задом крутить, грудью колыхать, животом гнуться. А куда им деваться? Кто таких уродин купит? Вот и приходится им, бедным, тереться о мужчин, похоть вызывать.
Одна к нашему столу подбежала, закружилась возле конунгова сына. А много ли мальчишке надо? Поплыл он, только что слюной на стол не капает. Схватила она его за цепь на шее и за собой поманила.
А следом и остальные девки разбежались.
Кеттил Кольчуга проводил их взглядом и рассмеялся.
— Расскажу тогда и я. Ох, давно это было! Помнишь, Арнодд, тогда на спрутов в Кувшине охотились? Я тогда с одной вдовой познакомился, только шестую руну разменял. Хускарл! Гордый, что твой конунг. Вот и заглянул в гости на пиво и полежать. Плыву я по женскому животу, качаюсь на волнах так, что аж дом дрожит. И тут врывается мужик с топором. Я опешил, думаю, брат или отец. Ну, и дальше наяриваю, думаю, сейчас закончим и поговорим. Жениться там или вирой обойдемся.
Кеттил вроде бы говорил негромко, но со вкусом и азартом. Не хуже скальда.
— А он орёт, мол, муж ейный. «Зарублю говнюка!» — кричит. «Убью суку»! И топором машет. Я думаю, если уж умирать, так хоть с удовольствием. И давай веселей бабу жарить. Баба орёт, муж её орёт, а я, знай себе, потею. Тут он меня как рубанет по спине! Я уж подумал, что в дружину к Фомриру с членом наперевес попаду, голяком! Ан нет! Топор от кожи отскочил. Я ведь тогда пару дней как перешёл. Не знал ещё, что у меня кожа крепче железа.
Вон оно чего! Значит, не показалось мне на кнаттлейке! Он и впрямь словно в кольчуге ходит.
— Закончил я свои дела. Хотел вещи забрать, так ведь машет
